Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова
Сам Лафайет стал своеобразной персонификацией франко-американского союза. Услышав о Декларации независимости США, молодой аристократ решился ехать в Северную Америку сражаться за правое дело. Беседуя об этом с американскими эмиссарами в Париже – Б. Франклином и С. Дином, – он заявил, что самостоятельно купит и оснастит корабль для путешествия через Атлантику и не примет за свою службу никакого денежного вознаграждения[794]. Его благородство и бескорыстие произвели огромное впечатление. Президент Конгресса Г. Лоуренс описывал его как «знатного чужестранца, чьи обращение и манеры выдают его происхождение»[795]. Р.Г. Ли прибегал к более эмоциональным выражениям: «Он оставил прелестнейшую молодую жену и все нежные удовольствия, какие могло обеспечить его положение вкупе с огромным состоянием в цивилизованной стране, ради того, чтобы в американской глуши сражаться за американскую свободу! После такого может ли в мире остаться хоть один тори?»[796] По замечанию исследовательницы Э. Лавленд, Лафайету приписывали традиционные аристократические добродетели: бескорыстие, дружелюбные манеры, честь[797].
Этот образ Лафайета в большой мере распространялся и на других французских офицеров, воевавших в Америке. «Скоро здесь будут все мудрецы и герои Франции»[798], – ликовал Дж. Адамс. Мерси Уоррен характеризовала прибывших как любезных и эрудированных людей. «Некоторые из них, – писала она, – принадлежали к высшей знати Франции, и все жаждали славы и стремились действовать»[799].
Еще одним живым воплощением франко-американского альянса, но уже в силу титула, а не личных заслуг, представал Людовик XVI. Его официально именовали в Америке «защитником прав человечества», без конца говорили о его великодушии и благородстве. За него молили Бога. Надеялись, что его пример вдохновит «всех вокруг него»[800]. Легислатура Род-Айленда именовала Людовика «лучшим из королей», «отцом своего народа», восхваляла его собственное великодушие и мудрость его советников[801]. Граждане Бостона были уверены, что он «правит со славой»[802]. Часто король Франции упоминался просто как «наш союзник» (our Ally) – дальнейшие пояснения не требовались.
Любопытно, что те американцы, которые видели Людовика XVI непосредственно, относились к нему по меньшей мере сдержанно. Массачусетский бизнесмен Элкана Уотсон описывал короля как «человека несколько плотного, с полным лицом, римским носом и благодушным выражением лица». Мария-Антуанетта поразила его своей элегантностью и яркими, выразительными серыми глазами[803]. Джефферсон был еще более резок. Позднее он вспоминал: «Находясь в Европе, я часто развлекал себя размышлениями над характерами царствовавших в то время коронованных особ… Людовик XVI был глупцом, которого я лично знал… Король Испании [Карл IV] был тоже глупец и то же самое – неаполитанский король [Фердинанд IV]. Они проводили свою жизнь на охоте и два раза в неделю отправляли курьеров за тысячи миль, чтобы сообщить один другому, какую дичь и как много они убили за прошедшие несколько дней»[804].
Можно констатировать, что от Франции американские виги ждали добра, великодушия и щедрости, ее короля превозносили, ее офицерами восхищались, ее офицеров хвалили за удивительную дисциплину.
Отношение французского общества к США оценивалось как дружелюбное. Таким оно и было. Философы-просветители и часть общества, затронутая их идеями, ассоциировали Войну за независимость США с борьбой за свободу и торжество просвещенческой философии в мировом масштабе. Вольтер писал д’Аламберу по поводу английской оккупации Нью-Йорка: «Войска доктора Франклина побиты армией английского короля. Увы! Философов везде побеждают. Разум и свобода плохо приняты в этом мире»[805]. Отсюда вытекал интерес к США во французском обществе, перераставший в энтузиазм. Граф де Сегюр вспоминал впоследствии о всеобщем восхищении американцами: «Их мужественная решимость электризовала умы, возбуждала всеобщее восхищение, особенно среди молодежи»[806]. О том же писал Франклин под впечатлением оказанного ему приема: «Здесь, во Франции, американцев принимают с сердечностью, уважением и доброжелательностью, каких они никогда не встречали в Англии»[807].
В то же время позитивный образ «великого и доброго союзника» никогда не был безоговорочно доминирующим в американском общественном сознании. По поводу союза с Францией постоянно высказывались самые различные опасения. До поры это было всего лишь нежелание слишком полагаться на иностранную помощь. Дж. Адамс, например, морщился при виде вигов, видящих в заокеанской сверхдержаве свою единственную надежду, и подозревал, что союз с ней расхолаживает воинственный дух его соотечественников[808]. Когда же дело дошло до мирных переговоров, отношения союзников несколько омрачились. Делегат Конгресса У. Эллери сентенциозно писал: «Полагаю, что мы никогда не забудем услуги, которые оказал нам наш великий и добрый союзник; но интерес, как вы знаете, правит миром»[809]. Вопрос заключался в условиях мира. Конгресс, составляя инструкции для своих уполномоченных, находился под влиянием французского посланника Ла Люзерна и профранцузской фракции в своих собственных рядах. Американским представителям на переговорах предлагалось по всем вопросам установить «самые искренние и доверительные» отношения с французской стороной, не заключать никаких договоров без ведома Франции и во всем руководствоваться советом и мнением союзников[810]. Более полного контроля над американской внешней политикой Франция не могла бы и желать.
Государственный секретарь Франции по иностранным делам граф де Верженн, прочитав инструкции, выразил свое полное удовлетворение и рассыпался перед Франклином в вежливых заверениях, что у Конгресса «никогда не будет оснований пожалеть, поскольку король принимает близко к сердцу честь Соединенных Штатов, равно как их процветание и независимость»[811]. Дж. Джей и Дж. Адамс, вместе с Франклином представлявшие американскую сторону на переговорах в Париже, этому не верили. К тому же, как отмечает российский исследователь Н.А. Краснов, Джей опасался затягивания переговоров французской стороной: Франция рассчитывала этим добиться более благоприятных условий для Испании[812].
В самих США по-прежнему полагались на помощь Франции. Гамильтон рассуждал: «Нам не нужно опасаться, что Франция нас покинет. Ее интересы и честь слишком тесно связаны с нашей судьбой»[813]. И в то же время необходимость выплачивать долг союзнику не казалась приятной перспективой. Виргинский политик Т. Блэнд, например, считал, что Франция получила свой куш в виде расчленения Британской империи и США ей больше ничего не должны[814]. Конгрессмены Ч. Пинкни и Дж. Монро доказывали, что по договору 1778 г. Франция получила слишком большие преимущества в отношении американской торговли[815].
В 1787–1788 гг. заокеанский союзник уже представал в глазах американцев довольно-таки амбивалентным. Гамильтон рассуждал в «Федералисте»: «Франция и
